Театр Голлера

31  марта в библиотеке имени Лермонтова, что размещается в особняке Мусиных-Пушкиных  на Литейном проспекте, произошло событие, большой, как мне кажется, культурной важности. Драматург Борис Александрович Голлер читал свою пьесу «Плач по Лермонтову». Те, кому посчастливилось видеть его пьесы на сцене, хранят впечатление от них долго, точнее впечатления хранятся сами,  сознанию не нужно их удерживать. Они так ярки и глубоки, что не уходят от зрителя, а  становятся частью его души. Но то, КАК читает Б.А. Голлер пьесы — особый театральный жанр, относящийся только к нему как драматургу и чтецу.  То, что рождалось здесь и сейчас, и прожило только там и тогда, странным образом никуда не делось, оно с воздухом, звуком, дыханием  вошло в плоть и кровь, в состав  белка.

Первая моя встреча с  драматургией Бориса Александровича Голлера произошла в театре Малыщицкого в самом конце 90-х гг. Это был полумрак первого этажа во дворе Большой Конюшенной, впрочем, тогда еще Желябова. Сцены нет. Скамьи,  как большие три ступени, по периметру небольшого помещения. За занавеской — закуток актёров, откуда они выходили к зрителю. В противоположном углу дверь с обивкой из дерматина, она тоже была задействована актёрами. Полумрак. Лампы освещают узкое пространство между импровизированными креслами партера — среди громоздких скамей разыгрывалась трагедия человека,  безумно преданного своему долгу (так требовала честь порядочного человека!), долгу перед страной,  которая получила хороший выкуп за его смерть — материальное вознаграждение во искупление  вины персидского шаха, допустившего убийство посланника. Фабула — последовательность событий последних шести часов жизни Грибоедова.

Сюжет — весь внутренний процесс ЛИЧНОСТИ перед лицом смертельной опасности,  приготовление к смерти. И исчезло все: полумрак, скамьи, пространство, время… 90-е, 30-ые, XIX век, век ХХ … И только высокая  нравственная нота трагедии стала пульсом, самой кровью. Слёзы хлынули из глаз будто внутрь, отчищая все суетное и наносное с души, омывая её, утешая и указывая путь, тот самый, который глазами не видать, только сердцем.

«Сто братьев Бестужевых» прочитаны залпом. Иначе напряжение сердца так сильно, что перехватывает дыхание от силы переживания  СЛОВА, которое столько глубоко по смыслу: от бытовой нагрузки до бытийной высоты. Нет реплик – связок, все — узор метафорически высказанной истины.  Богатые ассоциациями афоризмы неожиданны и невыразимо глубоки. Эта глубина так захватывает, что тетива напряжения вызывает слёзы.

Вот почему я говорю, что чтение Борисом Александровичем Голлером  пьесы «Плач по Лермонтову» — явление уникальное и очень значительное. Я никогда не слышала, как сам автор читает пьесу. Я читала о том, что Чехов читал пьесу артистам МХАТа, Горький читал свою пьесу. Есть фотографии.

Борис Александрович читал почти случайным людям, не имеющим прямого отношения к театру. Людям, которые ходили на его лекции, читали его эссе и статьи. Сказать, что читал он блестяще — ничего не сказать. Он блестяще читал и «Горе от ума», когда, комментируя комедию, иллюстрировал свои мысли  цитатами. Я тогда еще заметила, что,  слушая его, образы становятся конкретными людьми,  узнаваемыми мною не по литературе, а по жизни. Персонажи переставали быть типажами, они приобретали плоть и кровь и начинали жить в моем сознании, так как живут на моих глазах мои близкие соседи, друзья, о которых я все знаю и сужу (легко сказать — не суди и не судим будешь! А чем мы все занимаемся, когда речь заходит о самых близких!?)

В пьесе «Плач по Лермонтову» нет  действующего лица с этим именем, потому что он уже убит на дуэли. Он уже убит на дуэли много лет назад, когда идет пролог. Он убит несколько часов назад, когда начинается первое действие, но об этом еще не знает ни один персонаж, да и слушатель, в данном случае — слушатель — тоже. (Я специально не стала читать эту пьесу накануне.) Только вот гроза и дождь, который испортил белые фонарики, вывешенные к балу у Голицыных, тревожат меня. При всей легкомысленной неге первого действия во мне упоминание о дожде рождает подозрение, заставляет тревожиться. Не за фонарики, а за того, о котором сплетничают, о котором судят, как ел за обедом, как жёстко шутил, какую фразу произнесёт, войдя в ресторацию,  дамы высказывают сожаление по поводу его роста… И вместе со всеми я жду его появления, только тревога не оставляет, цепляет, как  заусенец на пальце: хочешь его не замечать, а он как назло нарывается на каждую реплику…

Переросшая в напряжение тревога требует выхода. Потому что каким-то задним умом понимаешь, что все уже кончено. Даже начинаешь терять нить разговоров, сознание опускается куда-то в себя, ощутив опустошение. Но те, кто  там, в том времени продолжают распутывать клубок, брошенный дамой в летах в прологе. Тогда каким-то ещё не угасшим чувством улавливаешь их напряжение, их попытку понять, что произошло. Ах да, для меня же Лермонтова нет уже больше  ста семидесяти лет, а для них он только что был живой, они никак не могут свыкнуться с этой мыслью, не могут ещё поверить в неё. Да и для меня Лермонтов всегда был Михаилом Юрьевичем и всегда классиком, то есть не живым человеком, а для них он Миша, Мишель, трудный товарищ с точной обидной остротой на устах. Они слышали его голос, они обижались на его шутки, они играли в героев его романа. И тут каким-то образом я начинаю не только сострадать им, я не осознаю, как это происходит, но  я оказываюсь невидимкой среди них. Я явственно   ощущаю разочарование доктора Барклая де Толли, который узнал, что не он прототип доктора Вернера, мне тоже жаль, мне кажется, что он тоже достоин, он с таким сочувствием отнёсся к живому Лермонтову, дав ему справку о его болезнях, требующих длительного лечения на водах. И в то же время я разделяю мнение о том, что в полку, в крепости жизнь Поэта была бы сохраннее, черкесы его бы пощадили, те, настоящие, в отличие от   мнимого,  отставного майора в черкеске — Мартынова. Я сажусь рядом с пьяным Лёвушкой Пушкиным, чтобы  осушать его тоску, безысходную и неизбывную, нельзя, чтобы он изливал её пустым стульям напротив себя.  Я разделяю досаду  той, что не может вспомнить, что же сказал ей Лермонтов при прощании в Железноводске, понимая, как это бывает: забыть от испуга, от предчувствия беды…Я  сжалась от ощущения неимоверной невозможности  неотвратимой необходимости для Монго-Столыпина  сказать бабушке Лермонтова о смерти её внука. И  сила чувств так велика, что — КАТАРСИС—происходит во мне то, что Аристотель назвал  — сколько тысяч лет назад? — КАТАРСИСОМ.

Бал у Голицыных все же состоялся,  то ли на следующий день, то ли через три дня. Лёвушка отпустил грехи сестрам и отправил их на бал. Но после похорон Лермонтова, о которых кто-то из персонажей рассказал так, что я  их увидела, увидела, как  несут его на руках, ощутила жар южного воздуха…Но после похорон Лермонтова я не интересуюсь балом,  клубок распутан, виновники названы, тайна белых оленей разгадана. Мне хочется молчать  и молча пережить до конца то,  что во мне произошло…Только жизнь, как бал у Голицыных, не может не состояться: звонит мобильник, нужно делать дела внешней жизни.  Но внутри меня всё еще живо то, что со мной произошло. Поздно ночью,  когда наступает время  сокровенных  дел, я открываю книгу и хочу читать пьесу «Плач по Лермонтову». Я читаю и ощущаю, что у меня не получается.  То, пережитое мною, когда читал Борис Александрович явственно и живо. А то, что читаю я,  мешает мне переживать то, что во мне так явственно и живо.  Я не могу сымитировать голос и интонации Бориса Александровича, буквы остаются буквами, мой голос не нравится мне, он пуст и невыразителен. Я оставляю книгу, чтобы жить тем, что так во мне явственно и ярко.

Я учитель литературы, много раз читала о дуэли Поэта в Пятигорске. Только теперь я пережила эту  смерть, потому что я ощутила его живым, оплакала его (Как точно названа пьеса — «Плач по Лермонтову»!),  — и благодаря пережитым чувствам Лермонтов воскрес во мне, перестал быть классиком, каждая его строчка отозвалась во мне нотой живого его чувства, живой его мыслью…

Я учитель литературы, много раз читала о дуэли Поэта в Пятигорске. Только теперь для меня то, что произошло там,  будет только таким, каким я пережила  это событие, когда читал пьесу Борис Александрович Голлер.

Поэтому я считаю, что событие, которое произошло 31 марта в Библиотеке имени Лермонтова на Литейном в особняке Мусиных-Пушкиных, значительно невероятно. ТЕАТР  ГОЛЛЕРА — это СЛОВО, создающее живой образ. СЛОВО, прочитанное автором создает точный образ, попадающий в цель, потому что душа зрителя — теперь зрителя, потому что я была там, в пьесе, я все видела и все чувствовала, иначе не произошло бы со мной того, что так явственно, ярко и живо во мне — душа зрителя —цель, не поразив которую, невозможно дать ей возвыситься.
Низкий поклон библиотеке за возможность услышать в её  бережно хранимых интерьерах  пьесу, которую читает автор. Библиотека имени Лермонтова щедра в этом отношении. Она дает возможность не только читать, но и прикоснуться к таинству литературы как искусства слова, услышать это слово из первых уст, уст творцов этого СЛОВА.