Борис Александрович Голлер 21 января в библиотеке им. Лермонтова, что находится в особняке Мусиных-Пушкиных, опять собрал аудиторию поклонников истории, поклонников истории XIX века, поклонников русской литературы первой четверти XIX века, поклонников Грибоедова, поклонников искреннего слова самого Бориса Александровича.
Аудитория этого замечательнейшего писателя ширится, потому что его истинно человеческий взгляд на проблемы эпохи, её доскональное знание именно в этическом, психологическом, социальном смысле, не может не увлечь своей вдруг открывшейся очевидностью.
Слушая Бориса Александровича, его тщательно отобранные слова о трагической судьбе Александра Сергеевича Грибоедова, я вспомнила спектакль «Венок Грибоедову», который я увидела более десятка лет назад в цокольном этаже одного из домов во дворе на Большой Конюшенной. Это тесное помещение бывших, видимо, коммунальных квартир занимал театр Малыщицкого. Меня туда привела подруга, Надя Левыкина, ныне покойная. Узнав, что я не видела этот спектакль, взяла меня с собой. А сама она вела на него очередную группу своих учеников в трудно сказать который раз.
По краям не зала, помещения, где на скорую руку был сделан ремонт, чтобы скрыть следы сломанных стен и перегородок, стояли трёхэтажные скамьи. Не сплошной стеной, а по периметру. Только одна стена была от них свободна — она была завешена светлой тканью: за ней располагались кулисы. Полумрак. Актёры тут же, в непосредственной близи. Самодеятельность?
А потом в узком пространстве между скамьями произошла на наших глазах одна из высочайших трагедий: Смерть Героя,Титана. Но так по-земному понятная, что Высота её ощущалась настолько сильно, что ... Это случилось со мной впервые. Слёзы вырвались из души, затопили лицо, в их прозрачной влаге я видела пламя, голые спины, мундиры, сетку...Спазмы сдавливали горло и не давали дышать. Руками я держала рыдание, чтобы оно не заглушило тех слов, которыми, как воздухом лёгкие, жили уши. Я столкнулась с невиданным мною до сих пор Благородством. Тогда мне открылся высочайший смысл Служения Идеалам, среди которых первый — Отечество.
Зал покидали люди молча. Глаза, обращённые внутрь, в то, что вонзилось в душу, в то, что её еще переворачивало, разворачивало, крепило и возвышало. Я думаю, именно это состояние назвал Аристотель катарсисом.
А за пределами зала встречала та ещё реальность: 90-ые годы. Но душа уже получала прививку от хамства, от алчности, он продажности. Поэтому выстояла.
Недели через две я повела на этот спектакль своих учеников. Очень боялась за себя, боялась потерять то впечатление, которое жило во мне ярко и прочно.
Зря боялась. Я ещё раз пережила эту ночь, последние шесть часов жизни великого человека. И снова сильнейшие чувства, как лаву из вулкана, исторгали рыдания. И снова наваливалась тяжесть в жестоком ощущении бессмысленной смерти, которое рождало едва различимую лёгкость обновления, выхода за пределы чего-то узкого, телесного, пока яростное понимание величайшего Смысла Жизни и Смерти не пролилось потоком слёз.
В своём невежестве я, та, прежняя, взглянув на фамилию автора пьесы, которая мне ничего не сказала, не вызвала никаких ассоциаций, благополучно её забыла во времени своей жизни.
Тем более я благодарна судьбе, библиотеке за то, что они свели меня с автором самого главного театрального действия моей жизни. Борис Александрович умеет говорить о великом, благородном без пафоса. Он говорит о высоком так, как тикают часы, как шелестит листва, как падает снег, как плывут облака. Неоспоримо. Я, может быть, не смогу избежать пафоса, если скажу, что именно пьеса «Венок Грибоедову» запустила механизм действия нравственного закона во мне.
Аудитория этого замечательнейшего писателя ширится, потому что его истинно человеческий взгляд на проблемы эпохи, её доскональное знание именно в этическом, психологическом, социальном смысле, не может не увлечь своей вдруг открывшейся очевидностью.
Слушая Бориса Александровича, его тщательно отобранные слова о трагической судьбе Александра Сергеевича Грибоедова, я вспомнила спектакль «Венок Грибоедову», который я увидела более десятка лет назад в цокольном этаже одного из домов во дворе на Большой Конюшенной. Это тесное помещение бывших, видимо, коммунальных квартир занимал театр Малыщицкого. Меня туда привела подруга, Надя Левыкина, ныне покойная. Узнав, что я не видела этот спектакль, взяла меня с собой. А сама она вела на него очередную группу своих учеников в трудно сказать который раз.
По краям не зала, помещения, где на скорую руку был сделан ремонт, чтобы скрыть следы сломанных стен и перегородок, стояли трёхэтажные скамьи. Не сплошной стеной, а по периметру. Только одна стена была от них свободна — она была завешена светлой тканью: за ней располагались кулисы. Полумрак. Актёры тут же, в непосредственной близи. Самодеятельность?
А потом в узком пространстве между скамьями произошла на наших глазах одна из высочайших трагедий: Смерть Героя,Титана. Но так по-земному понятная, что Высота её ощущалась настолько сильно, что ... Это случилось со мной впервые. Слёзы вырвались из души, затопили лицо, в их прозрачной влаге я видела пламя, голые спины, мундиры, сетку...Спазмы сдавливали горло и не давали дышать. Руками я держала рыдание, чтобы оно не заглушило тех слов, которыми, как воздухом лёгкие, жили уши. Я столкнулась с невиданным мною до сих пор Благородством. Тогда мне открылся высочайший смысл Служения Идеалам, среди которых первый — Отечество.
Зал покидали люди молча. Глаза, обращённые внутрь, в то, что вонзилось в душу, в то, что её еще переворачивало, разворачивало, крепило и возвышало. Я думаю, именно это состояние назвал Аристотель катарсисом.
А за пределами зала встречала та ещё реальность: 90-ые годы. Но душа уже получала прививку от хамства, от алчности, он продажности. Поэтому выстояла.
Недели через две я повела на этот спектакль своих учеников. Очень боялась за себя, боялась потерять то впечатление, которое жило во мне ярко и прочно.
Зря боялась. Я ещё раз пережила эту ночь, последние шесть часов жизни великого человека. И снова сильнейшие чувства, как лаву из вулкана, исторгали рыдания. И снова наваливалась тяжесть в жестоком ощущении бессмысленной смерти, которое рождало едва различимую лёгкость обновления, выхода за пределы чего-то узкого, телесного, пока яростное понимание величайшего Смысла Жизни и Смерти не пролилось потоком слёз.
В своём невежестве я, та, прежняя, взглянув на фамилию автора пьесы, которая мне ничего не сказала, не вызвала никаких ассоциаций, благополучно её забыла во времени своей жизни.
Тем более я благодарна судьбе, библиотеке за то, что они свели меня с автором самого главного театрального действия моей жизни. Борис Александрович умеет говорить о великом, благородном без пафоса. Он говорит о высоком так, как тикают часы, как шелестит листва, как падает снег, как плывут облака. Неоспоримо. Я, может быть, не смогу избежать пафоса, если скажу, что именно пьеса «Венок Грибоедову» запустила механизм действия нравственного закона во мне.
Не могу не выразить огромную благодарность Андрею Паламарчуку за предоставленные видео. Спасибо!
ОтветитьУдалить